Полезна критика строгая, а не едкая. Тот не любит искусства,
кто разбирает произведение с эпиграмматическим остроумием. Более
или менее отзываясь недоброжелательством, оно заставляет
подозревать критика в пристрастии и удаляет его от настоящей его
цели: уверить читателя в справедливости своего мнения. Еще
замечу, что, разбирая сочинение, не одной публике, но и автору
(разумеется, ежели он имеет дарование) нужно показать его
недостатки, а этого никогда не достигнешь, ежели будешь расточать
более насмешки, нежели доказательства, более будешь стараться
пристыдить, нежели убедить сочинителя.
  Ежели строго разбирать стихотворения г-на Муравьева, конечно,
многое и очень многое найдешь достойным осуждения; но в то же
время увидишь красоты, ручающиеся за истинное дарование. Г-н
Муравьев поэт неопытный, но Поэт - и это главное. Во всех его
пьесах небрежность слога доведена до крайности; но почти во всех
ощутительно возвышенное вдохновение. Он еще не написал ничего
истинно хорошего, но подает прекрасные надежды.
  Книга г-на Муравьева заключает в себе описательную поэму под
названием Таврида и несколько мелких стихотворений.
  Таврида - произведение совершенно ученическое. Создание ее
бедно или, лучше сказать, в ней нет никакого создания. Это
риторическое распространение двух стихов Пушкина в Бахчисарайском
фонтане:

            Где скрылись ханы? где гарем?
            Кругом все пусто, все уныло...

   Ежели мы прибавим, что в поэме г-на Муравьева нет ни одной
строфы, с начала до конца написанной истинно хорошими стихами,
достоинство ее будет весьма не велико. Таврида, кажется, первый
опыт г-на Муравьева; но ежели в ней еще не видно искусства, то
видны уже силы. Таврида писана небрежно, не не вяло. Неточные ее
описания иногда ярки и необработанные стихи иногда дышат каким-то
беспокойством, похожим на вдохновение. Не привожу примеров, ибо
сказанное мною чувствительнее в целом сочинении, нежели в его
частностях.
   В мелких стихотворениях дарование г-на Муравьева гораздо
зрелее. Каждая пьеса уже заключает в себе более или менее полное
создание, и от времени до времени встречаются прекрасные стихи.
Приведем отрывок из стихотворения "Ермак", которое одно из
хороших в разбираемой нами книге. Остяк рассказывает путнику о
завоевании Сибири по темным преданиям, сохранившимся в его
племени.

            Вот видишь, путник: много, много
            Прошло холодных, бурных зим,
            С тех пор, как бранною тревогой
            Иртыш великий был грозим.
            Отколь? зачем? я не открою;
            Но бурной вьюгой притекли
            Сюда, к убийственному бою,
            Другого племя остяки:
            Они друг друга убивали,
            Везде лишь кровь текла одна;
            Снега с полей уж не смывали
            Войны багрового пятна.
            И вот однажды ночь застала
            Здесь, на Иртышских берегах,
            Пришельцев. Все меж ними спало,
            Забыв о мстительных врагах.
            Они ж стрелами разбудили
            И смертью отогнали сон!
            Но челноки пришельцев плыли
            Среди кипящих, грозных волн.
            Их вождь был скован из железа,
            И нашей смерти чужд он был!
            В Иртыш, добыча мрачной грезы,
            Прыгнул, проснулся и поплыл,
            И близок был к ладьям союзным;
            Быть может, их бы досягнул,
            Иртышу показался грузным:
            Иртыш взревел, - он потонул,

  Другого племя остяки, И нашей смерти чужд он был, Иртышу
показался грузным. Прекрасно! Но сколько недостатков в этом
отрывке! Я не открою - нужно я не знаю; они друг друга убивали,
т. е. воины Ермака друг друга убивали, по смыслу стихов; это ли
хотел сказать сочинитель? Снега с полей уж не смывали войны
багрового пятна, слишком изысканно для остяка. Забыв о
мстительных врагах: мстительных ненужный эпитет. Они ж стрелами
разбудили... Кого? Все четверостишие дурно. В Иртыш, добыча
мрачной грезы... Почему знает остяк, что Ермаку в это время
что-нибудь грезилось? Лучше было сказать: полусонный. Надобно
заметить, что я разбираю хорошее у г-на Муравьева.
  Не буду говорить особо о каждом стихотворении г-на Муравьева,-
это бы заняло слишком много времени. Не могу, однакож, оставить
без внимания стихотворение его Стихии, которое мне кажется лучшим
из всего собрания как по созданию, так и по исполнению. Я приведу
его в новое доказательство и прекрасного дарования г-на
М(уравьева) и великих его недостатков.

     Я с духом беседовал диких пустынь!
            Пред юношей, с мрачного трона,
     Клубящимся вихрем восстал исполин;
            Земли расступилося лоно!
     Он эхом раздался, он ветром завыл
     И юношу тучею праха покрыл.

  Строфа сия звучна и живописна; но где же логика? К чему: земли
расступилося лоно? Г-н Муравьев изобразил уже своего духа,
восставшего с мрачного трона, следовательно, трон этот ему видим,
следовательно, он не в глубине земли; а ежели не так, то прежде,
нежели явится дух, земля должна расступиться. Сколько
несообразностей! Последние два стиха прекрасны.
     Я с духом беседовал бурных валов!
            Завыли широкие волны;
     Он с пиршества шел поглощенных судов,
            Утопших отчаяньем полный!
     И много о тайнах бездонных ревел,
     И юноша пеной его поседел.

     Завыли широкие волны... вставка. Следующие три стиха красоты
превосходной. Ежели б г-н Муравьев всегда облекал в подобные
стихи картины своенравного воображения, мы бы уже поздравили себя
с великим Поэтом. И юноша пеной его поседел: дурно, потому что
изысканно. Надобно было сказать: И юношу пеной своею покрыл.
Лирическая поэзия любит простоту выражений.

     Я с духом беседовал горных зыбей,
            С лазурным владыкой эфира!
     И он, улыбаясь во звуке речей,
            Открыл мне все прелести мира;
     Меня облаками, смеясь, одевал,
     И юноша свежесть эфира вдыхал!

В этой строфе хорош один только стих: Меня облаками, смеясь,
одевал. Что такое значит: во звуке речей открыть все прелести
мира? Прочтите кому угодно эти два стиха: каждый будет их
толковать по-своему и, может быть, никто не угадает настоящей
мысли автора. К тому же дух эфира должен говорить только о своей
области, а не о целом мире; а не то г-ну Муравьеву не для чего
беседовать особо с каждым стихийным духом: довольно поговорить с
воздушным, который всеведущ.

     Я с духом беседовал вечных огней!
            Гул дальнего грома раздался!
     Не мог усидеть он на туче своей,
            Палящий, клубами свивался,
     И с треском следил свой убийственный путь,
     И юноше бросил он молнию в грудь!

Отчего дух огня не мог усидеть на своей туче (не говорю уже о
низком выражении: усидеть)? Чего же он испугался? Можно ли писать
таким образом и никогда не поверять воображения рассудком? Для
пользы искусства почти досадно, что г-н Муравьев человек с
дарованием,

     Я духом напитан ревущих стихий,
            Они и с младенцем играли;
     Вокруг колыбели моей возлегли
            И бурной рукою качали;
     Я помню их дикую песнь надо мной,
     Но как передам ее звук громовой?

  Эта строфа с начала до конца прекрасна, кроме рифм: стихий и
возлегли, которые чересчур не точны. Еще: И бурной рукою качали -
кого, что? Должно подразумевать колыбель, но это не сказано:
местоимение здесь необходимо.
  Скажем вообще о г-не Муравьеве, что, богатому жаром и красками,
ему недостает обдуманности и слога, следственно - очень многого.
Истинные поэты потому именно редки, что им должно обладать в то
же время свойствами, совершенно противоречащими друг другу:
пламенем воображения творческого и холодом ума поверяющего. Что
касается до слога, надобно помнить, что мы для того пишем, чтобы
передавать друг другу свои мысли; если мы выражаемся неточно, нас
понимают ошибочно или вовсе не понимают: для чего ж писать?
Надеемся, что г-н Муравьев в будущих сочинениях исполнит наши
ожидания и порадует нас красотами, не затемненными столькими
недостатками.

                                                      1827